Петербургский сыск. 1874 год, февраль - Игорь Москвин

– Конечно, мне место дороже. Вон в столице баб сколько и молодых, и красивых, да и все одинаково устроены, – Степан не сдержался и подмигнул Орлову.

– Значит, на том и закончилось.

– Так точно, неужто мне дарового товара не хватает на стороне.

Глава тридцатая. Солнце светит да не греет…

Извозчик подкатил к самим воротам так, что Жукову не пришлось далеко ходить, и тут же встретил дворника, который снял шапку и поклонился, памятуя, что хоть господин и молод, но служит в сыскном отделении.

– Здравия желаем, Вашбродь!

– Здравствуй, братец, здравствуй.

– Что—то вы к нам зачастили? – Улыбался в щербатый рот дворник, но взгляд был бегающий, словно ожидал неприятностей.

– Так, может, за тобою грешки водятся, что интересуешься?

– Никак нет, – без записки скороговоркой протараторил собеседник и побледнел, что даже кончик сизого носа стал белее снега, – нам невозможно, мы ж сами за порядком следим.

– Смотри у меня, – в шутку пригрозил Миша, – у нас все под присмотром.

– Знамо дело, – голос дворника потускнел.

Орлов направился прямиком в околоток на удачу: а вдруг Синицын там. Тогда не придется идти в участок, чтобы узнать адрес околоточного, с которым тоже следовало побеседовать. Не может же быть, чтобы он не знал местных слухов, касающихся трактира «Ямбургъ» и его обитателей.

Околоточная была небольшой: маленький коридор, где с трудом могли развернуться два человека, и комната с двумя окнами, выходившими в темный двор, у стены стоял стол, возле которого сиротливо приютились стулья, два для посетителей и третий для одного из околоточных, во втором углу печка с вязанкой дров.

За столом сидел Синицын, то ли дремал, то ли что—то читал. Орлов так и не понял. Только тогда, когда скрипнула входная дверь, околоточный поднял голову и обрадовано вскочил на ноги, приветствуя Василия Михайловича, как старого знакомого:

– День добрый, господин штабс—капитан! Рад приветствовать в наших хоромах, – и по его лицу промелькнула улыбка, как он считал удачной шутки.

Орлов удивился, в прошлый раз он не называл ни должности, ни чина, а они известны околоточному. Мог, конечно, спросить у помощника пристава, но все—таки интересно. Не каждый в столице знает агентов сыскного отделения в лицо, хотя удивительного ничего нет, может, сталкивались где.

– Добрый, если он добрый, – Василий Михайлович снял перчатки и головной убор, выискивая место, куда их приспособить.

– На стол кладите, – подсказал Синицын, – а что ж не добрый, морозы пошли на спад, может весна ранней будет.

– Хорошо бы, – штабс—капитан расстегнул пальто, осмотрелся и присел на стул, предназначенный для посетителей.

В комнате было жарко натоплено, видимо, кто—то из местных купцов или обывателей снабжал околоток дровами, памятуя о добрых делах либо оказанных услугах.

– Подозреваю, не по пустому делу вы соизволили посетить наши хоромы? – Василий Михайлович уловил, что «хоромы» излюбленное слово околоточного.

– Верно мыслите, – подтвердил догадку Синицына штабс—капитан, – расследование – оно, как стрелка хронометра, бывает по многу раз бежит по кругу, чтобы установить истину.

– Так точно, – околоточный нервно сжал пальцы рук, положенных на стол поверх каких—то бумаг, – я готов помочь по мере моих сил, чтобы кругов было меньше.

– За этим я и пришел.

Лицо Синицына выражало крайнюю степень заинтересованности или он только делал вид. Вот это Василий Михайлович уловить никак не мог, глаза околоточного говорили об обратном. Когда же сыскной агент скажет важное и уйдет восвояси.

– Что говорят об убийстве Ильешова в местных угодьях?

Синицын пожал плечами, скривив губы.

– Да что? Как обычно, слухами земля полнится. Стоит одному нелепицу сказать, так она обрастает новыми.

– И все—таки?

– Одни говорят, что Дорофей Дормидонтыч чуть ли не с мешком золота ехал, вот его и ограбили. Другие, что полюбовница его Мария решила трактир к рукам прибрать вместе с новым хахалем.

– Это интересно, – барабанил пальцами по столешнице штабс—капитан, – и кого отрядили в хахали?

– Степку Иволгина, – удивленно произнес околоточный, – он же молодой, статный и к тому же под боком.

– И что есть подозрения?

– Не могу сказать, на людях они осторожничают, а вот что творится за закрытыми дверями, – Синицын повесил на лицо улыбку и позволил себе подмигнуть сыскному агенту, но потом посерьезнел и лицо превратилось в непроницаемую маску.

– Слухи, конечно, иногда бывают правдивыми, но что—то сомневаюсь, чтобы под боком у хозяина трактира творилось такое непотребство.

– Господи, чего на свете не бывает. Вот недавно у титулярного советника…

– Об этом потом, сейчас меня больше интересует нынешнее дело.

– Так точно, господин штабс—капитан.

– Скажи, ты же вел беседы с Ильешовым?

– Бывало.

– Что он был за человек?

– Справный хозяин.

– Это ты мне в прошлый раз говорил, а как человек.

Синицын пожал плечами, недоумевая, что хочет от него еще господин офицер. Вроде бы он рассказал все, что слышал.

– В прошлый раз, кажется, ты говорил, что хозяин трактира собирался заведение продавать?

– Так точно, говаривал, Никифор Михалыч, скоро придется тебе под крыло новое семейство брать, продаю им, свое заведение, а сам хочу дело новое начать.

– Не сказал, случаем, кому?

– Дак, какому—то земляку и про сыновей сказал его. Что, мол, два помощника с невесткой, а когда надо и ребятишки помогут.

– Странно.

– Извиняюсь, что?

– Ты один мне про продажу говоришь, а более никто не знал об этом.

– Не удивительно, Дорофей Дормидонтыч в секрете держал.

– А ты, значит, на вроде присяжного поверенного?

Синицын, как показалось штабс—капитану, от обиды нервически засопел, выдувая в ноздри воздух, как рассерженный бык.

– Не поверенный, но доверием Дорофея Дормидонтыча обделен не был.

– За сколько хотел продать трактир Ильешов?

– За семь тыщ. – без запинки ответил околоточный и отчего—то посмотрел на руки.

– Деньги немалые, серебром или ассигнациями.

– Ассигнациями.

– Значит, ты видел его в день убийства?

– Получается, так.

– Он не говорил, зачем едет к покупателю?

– Не говорил.

– А мне говоришь, что доверием обделен не был. – Синицын при этих словах аж позеленел, только что зубами не заскрипел. – Три года тому Мария заболела, что даже духовника призывали. Что—нибудь знаешь об этом?

– Никак нет, – лицо Синицына начало приобретать нормальный цвет и он снова пожал плечами, – не знаю.

– А еще говоришь про доверие.

– Господин штабс—капитан. – спокойствие вернулось голосу околоточного, – не всякое стоит говорить. Не всякое. Вот вы нынче тоже не договариваете, – и тут же прикусил язык от болтливости.

– Значит, кроме слухов о Марии и Степане ничего нет?

– Я ж к разговорам не прислушиваюсь, – начал было Синицын, но Василий Михайлович его грубо перебил:

– Ты обязан знать все, даже то, что злоумышленник только подумал. Тебе поручен околоток, а не кому—то другому. Или ты придерживаешься других мыслей?

– Никак нет, – вскочил со стула Никифор Михалыч.

– Ты садись, в ногах правды нет.

Синицын робко присел на отброшенный в сторону стул, лицо не выражало ничего, а вот глаза горели огнем, словно он имел намерение испепелить собеседника.

– Я не просто так тебе допрос учиняю, а хочу понять, что в околотке происходит, в особенности в трактире, хозяин кторого, смею тебе напомнить, лежит с семью убиенными во льду и требует отмщения, то бишь найти его убийцу. Чтобы тот в свою очередь понес заслуженное наказание. Или ты придерживаешься иных взглядов?

– Никак нет.

– Что ты заладил «никак нет» да «никак нет», неужели самому не хочется посмотреть в глаза человеку. Нет, я бы сказал, зверю. Лишившему жизни не только твоего знакомого, но и семерых ни в чем неповинных душ7

– Оно так, – смущенно ответил Синицын, – я бы за Дорофея Дормидонтыча не на каторгу, а сам, собственными руками, – он протянул руки к Орлову, – да что говорить.

– Теперь я тебя понимаю. Душа болит, – признался Василий Михайлович, – ну человек пожил, ладно, но когда ребятишек видишь, которые ничего не повидали, а лежат рядком с разбитыми головами…. Эх, – штабс—капитан резко поднялся, взял перчатки, головной убор и, не попрощавшись, вышел из комнаты околоточных.

Жуков попытался изобразить на лице грозный вид, но, если бы дворник был повнимательнее, то в глазах рассмотрел озорные огоньки, так и выскакивающие из плена глаз.

– Ваше благородие, да мы, – скрестил руки на груди хозяин метелок и лопат, – да мы, неужто мы. … – и запнулся.

– Знаю я вас, – только и пробормотал Миша, сдерживая себя, чтобы не рассмеяться, но дворник не имел намерения всматриваться в лицо сыскного агента, а нешуточный испуг охватил его: а вдруг дознались в отделении о непотребном поведении. Даже волосы зашевелились, не то, что сердце в пятки ушло.